Алексей Алексеевич Широпаев

Хватит осуждать Распутина! Хватит!
Он был обновленьем России и мира,
Русский мессия,
Христос,
пахнущий конским краденым потом,
Пан,
прошедший через сектантскую мудрость,
Удаль,
Аполлон-Григорий с цыганским глазом-дулом,
пахнущим порохом темного духа,
в волосатых лапах несущий нам чашу Полноты Жизни,
Полноты Жизни,
без разъедающих ЗА и ПРОТИВ,
цельной, как сивушный глоток и оргазм.

Бог жизни-порыва,
где правда - порыв,
скифский Исус играющих лошадиных мышц.

Хватит осуждать Распутина!
Ваше осуждение - несвежие семейные трусы,
пахнущие казармой и государственностью.

Вам надо прилипнуть, липко застыть неподвижно и холодно,
как жабы на дорожках ваших дач, и не двигаться.

Ханжи!

А он был огненным колесом, которое неслось, выхватывая из мглы
чугунных орлов петербургских парапетов и щедро кидая царские краски трагедий на ваши окна, забитые домашней руганью.

О великий,
соединивший белую вспышку Христовых одежд со спермой,
обжигающей женские недра!

О бесстрашный в постижении Бога, давший человеку его самого!
Вагнер,
изрекающий окающую русскую мудрость!
Демон,
написанный Врубелем рванью самоцветных мазков, медвежьим ножом!
Да, Врубель, изнывавший в лиловой тоске сирени и высокогорья, был
национальным пророком его пришествия. Лик Новой, Грядущей России
заморски, египетски обозначился в колдовской майолике. По новому увидели мы родные зрачки и губы, и родное имя раздалось для нас новым звуком - Забела. Змеиный колорит майолики говорит о хранителе наших гор и кладов, нашей силы - силы петь.

О, осеняющий все, что шевелится, ползучей ебливо-стью, идущей от закона Вишну - "Не убивай!"

Погружающий член в ночные цветы.

Маркиз де Сад, терзатель плоти утренних тюльпанов, целовал бы его пятки, иссушенные русской религиозностью.

Ханжи!

Вам же нравится болтающийся у него между ног волосатый и длинный, гулкий, как резиновый шланг. Пейте же кубок с ворованным конским потом, полный воплей загнанных ордой коней.

Прав был Унгерн.

Наша вера желта. И-и-и-и-и!
Андрей Белый, не бойся, через нее мы прорвемся к лазурному солнцу Арийства, ждущему нас в золотом ознобе, в морозные рассветные высоты. Бронзовый щекастый блин буддийский нам не чужд. Наше солнце, коим паруса русов пугали Царьград, тоже было скуласто и улыбчиво.

Истина Распутина скрипит на зубах азиатским песком.

Петербург, рафинированный, рыцарский, с тайгой и степью соединись.
Истомленный проклятием белых ночей, с белокров-ным, пьеровским профилем Блока, дай волю сидящему в тебе Распутину.

Будь симбиозом напудренного лика инфанта и вишневого сумрака жаркой рубахи лесного сектанта.

Стань донателловским мальчиком с волосатым пахом.

Классическое тело свое выстави на ветра обновления и сумрачного простора.

Музейный, выйди на ширь болот, приди в осинники.

Утонченный мальчик, дай оценить тебя волосатому отшельнику.

Пусть на просторе по тебе потекут восходы и закаты; их рубин жаждет мрамора твоего.

Омытый ими, черный, блестящий, броди средь знакомых хмурых равнин, странный, как Будда, о Петербург.

Парень неведомой расы, какой ты танец начнешь, песню какую, эпос какой?

Рискни, Россия.

Рискните, аристократы.
Разве не видите за Распутиным трубные тучи новой Махабхараты?

Как к лицу князю полигамия индийская!
Как к лицу графинюшке трико и мотоциклет!

Раскуйтесь!

Соединим гербы наши древние с ревом моторов и танцами солнца!

То, что в Италии с моря ветер
- Маринетти,
У нас, как чума, как смута -
Распутин
Гриша,
футурист верхотурский, русский Кришна.

Бесовская шкура Распутина рокерским хромом в заклепках хлыстовских гвоздей лезет на локти гусарскому ментику.

Маринеттиевскими горизонтами пылает мрачное золото наших самоваров.
Но раскаленные пазухи наших моленных изб, где слеза на слюде, перешибают твою домну, Европа.

Многозначность новых эпох слышится в скрипе наших голенищ.

Глаза наших женщин готовы отразить синеву бескрайнего неба нового бесстыдства.

Православие, впусти в себя Пана и баню с мадерой и бабами!

Сложи свой крест из голых голодных монахинь - он запахнет жизнью, трепеща голубым ореолом пронзившей его сладости...

Впусти в созвездия твоих свеч танцы бронзовых девок!

Пусть прыгнут на белые стены твои - сексуальные позы!

Пусть белизна твоя понесет винные пятна новой силы!

Не заштукатуривай нарушенной девственности кровь - она проступит вновь и вновь смолой Перуна!

Хватит осуждать Распутина!

Что, вонюч?

Но кто из вас скажет, что в просто сношении прелести нет?

Кого из вас, среди доброго быта и довольства семейного черное око измен - влажное, черное, грозящее разрушением и бредом - кого не манило?
Кого из вас конъ одинокий атласом плоти в туманных лугах не манил?
Кто из вас голым, неведомым, может быть - козлоногим, к нему не хотел подойти, чтобы ответили вам белые, недобрые, ржащие зубы?
Сладость Пана в сумерках летних кого не томит?
И запах сирени с запахом конским кто в душе не мешал?
И разве сирень - это не то электричество, которое мы, загораясь ознобом Святого Эльма сексуальности, видим в голубизне византийского божества?
Дайте себе смелость сойти с ума от соловья и застрелиться от скрипки.
Разве не хочется кончить на спину коня, когда мчишься без цели и предела, ощущая дрожащим телом мечущиеся комки лошадиных мышц?

Что с того, что конь этот - чей-то?

Вы тоже хотели, но не осмелились.

Вы остались наедине со своими гниющими желаниями.

Овощными базами несет от ваших душ и вашего осуждения.

Распутин срывал с России паутину комплексов.

Он давал ей крылья, новую возможность в полыхающих холодом сияющих эфирах, где нет бельевых веревок добра и зла.

Артистическая Россия, Россия красоты!

То, что вы называете сифилисом, безумием, алкоголизмом есть рождение плоти, разума, действия Нового Единого Человека!
Через безумного Врубеля, в лазурной ночи лазарета, он рождался запредельно и лунно, и Врубель с испугом озирал сам себя.

Человек Единый идет на смену человеку разумному.

Вот он выходит с двумя гимназистками румяными из бани.

Кто из вас скажет, что не хочет того же?

Кто из вас пачки не хочет из троек метать?

Вас остается лишь осуждение.

Конечно, очень плохо, что деньги, которые он швырял из-за пазухи, раскаленной тысячецветием тропиков, были еврейские.

За это он и получил красивую пулю от истинного патриота Пуришкевича (как тому шел револьвер! Джеймс Бонд византизма!). Но сила - силой Распутин был нашенской, русской. Он был Заратустрой Руси в черном шелке тайги и цыганства. Под гром скрипок он повел нас в битву богов. Он русскую душу, пронзенную светом звезд, сделал имперским флагом, трепет ее освобождения сделал движителем всего. Он вырвал на зеленый ландшафт подземную реку скрипичного воя и нефтью цыганщины ударил в синее небо и поджег его. И Махно - царевич Распутина - этой нефтью исправит красное знамя. И Блок, пышущий в ответ красному небу женской невозможностью противиться желанию отдаться катастрофе, слабо, бесстыдно шепчет губами Венеры: "Да, я хотел этого".

Розовый снег нежных катков Бенуа - он для того, чтобы скрежетать под сапогами Распутина.

О, если б Распутину сообщилась праведная погромность Иллиодора! О, если бы Победоносцев - готический страж Православья - стал гением добрым его, не убоялся его! О, если б на тайных гадюк сионизма направил Распутин галоп своего беззаконного коня! О, если б копыто его, исходящее парами таежного ведовства и хлыстовских радении, давило черепа змеев из-раилевых! Если б по контуру всклокоченной башки вспыхнул Гриша золотой трещиной разящего Перуна! Если б вышел он, победный, по поверженным воинам тайной армии соломоновой, Русский Шива, мотая вымпелом черной бороды, в упругом обруче ярости мужицких схваток! Михаил-Архангел, сверкающий голенищами русского хулиганства!

Он нам разверзает грозовое небо нового Русского Эпоса, озаряя нас жаром кладов Алтая и Урала.

О, змей, разверзающий небо!

Намеренно оскорбленные мастихином, краски недр поперли с животным напором стихии, необратимые, как гниение мяса -

это малахитовая воля твоя,

глубинный рудный натиск твой -

и Врубель не в силах противиться сиянию кладов твоих;

и Мамонтов, становясь самоцветным, пятится не от тебя ль?

Пусть гибель, пусть смерть, лишь бы дотронуться голубыми от ужаса ладонями до гордых щек черной майолики, до лика Девы Грядущей России, Девы Нового Мира, вернее, Жизни. Вишь, обернулась она не то из мехов, не то из крыльев лебединых - очи, влажные от жемчугов далеких морей новизны.

Пойдем же голыми в священных ночах, отсвечивая индийской плотью, неся старые иконы, беря из них новую, странную силу.
Вот оно, мое кошмарное знамя, похожее на взгляд русского юродивого и русалки, просоленное прибоями эпилепсии и взмыленных лошадей, родное, как запах реки.

Я соблазняю вас - идемте вперед. Пейте ворованный пот.

Не бойтесь, если, как капля тяжелой воды, черное влажное око пройдет сквозь ваше привычное и честное. Не надо себе запрещать.

Главное для человека - решиться.

Я вижу: он приятель молодому Маяковскому.
Это от него, плутающего в знойных рощах радения,
долетел заумный язык до будетлян.
Он режется с футуристами в рулетку.
Вот он угнал ероплан у Каменского и разметал над
Петербургом море треска и хохота, свесив с жердей дегтярные сапоги.

Вот он стоит у гранитного парапета, вбирая в себя половую силу от адских зубьев, поднимающих мосты в белой ночи.

Вот он летит с будетлянской ватагой на сверкающе-черном, как эгар-повский Мальстрем, лимузине, упиваясь роскошью американского револьвера.

Как белые зубы в ночи, дерзок их бампер.

Он жалует молодецких поэтов в князья и маркизы нового царства.

Новое рыцарство, дадут они новый повод к истории. Невозможно представить себе храмы, в которых воплотится их порыв.

О, если бы он встретил Достоевского в белых ночах, неподвижных, как молоко!
С каким ужасом, любовью, страхом и радостью тот приблизился бы сквозь лиловый сумрак врубелевского отчуждения к его щербатому носу, выступившему из косм, занавесивших лицо! И извивающиеся тени каналов зазвучали бы музыкой! И Блок, и Белый встретили бы его как синего призрака силы своей. Петербург, попробуй отделиться от него и ты поймешь глубину своей русскости.
Как вырвать его рожу из твоих белых ночей?

Интеллигенты выглядывали бы из бессонных окошек, слыша, как идет по пустынным набережным ОН - сре-доточье пути человека и мира - и понимая, что весь этот город пронизан лунными атомами перемен, что вот-вот над призрачно-синими улицами поднимется грубое медное зарево, смущая душу нерадостной ослепительностью, только что выкованное скифами. Что за украшение легло на грудь горизонта?

Чувствуете, как нас соблазняет Царьград? Чувствуете, как нас пронизывает ужас соблазна похода? Как сладко будить в себе золотых орлов! Как закаляет эта сладость! Мы страшно свободны. Делайте шаги по горящей земле этой свободы.
Страстно, с любовью к Жизни, решимся.
Пейте ворованный пот.
Страна резвящихся коней.

Он не вздымал на дыбы Россию-кобылицу. Он облизал с нее священный пот, выступивший после дикой, преступной скачки. Он совокупился с ней по обычаю кельтских царей и обрел избранность, перед которой померкли мономаховы византийские самоцветы, а потом отпустил Кобылицу, открыв ей новую Волю и роскошь тоски по Нему.

И у нее родится огненный жеребеночек, Красный Конь Смелости; и его оседлает Золотой Отрок, Подросток, прекрасный в своем переходном возрасте.

И он направит Коня в густые синие воды, которые ночью были черными и являли на своей зеркальной неподвижности китежское видение, Белую Лилию Новой Истины, трепетную, как душа девственного царевича и жуткую в своей алебастровости, как деревенские поверья. Ах, Истина, украшенье чела берегинь, Правда, пахнущая мокрой женской плотью и страхами ночных купаний. Твоя белизна бела щемящими судьбами русских царевичей, ты венец их мальчишеской святости, ты уязвима, как гемофилия. Красный Конь косится оком, умудренным распутин-ским воровством, на своего Всадника-Отрока, бритоголового, как юный дезертир, приставший к махнов-ским табунам, где люди и кони - на равных.

О, Страна Резвящихся Коней!

Август 1986 г.