Хαρακτηρισμένα 'Aτομο
Меченный Атом
Пух, пламя, Слово и превратность
синь, светоч, звёздные черты
и впавшее в невероятность
"я" в окруженьи пустоты
"Творение"
Так вот, в настоящие времена мы располагаем русскоязыческим сборником "Перед концом света", полностью состоящим из переводов Микушевича Владимира Борисовича. Конечно, он не был единственным переводчиком на русский, уделившим внимание Бенну, но транскрипций Вебера, Витковского, Симанкова, Тартаковера, Евгения Всеволодовича Головина и некоторых других для антологии не хватило, к тому же, Микушевич подготавливал сборник обстоятельно и разразился почти сорокастраничной биографико-вступительной статьёй.
Обыкновенно мы не читаем введений, предисловий и преамбул дольше десяти страниц, но в данной ситуации сделали исключение, - что нам поведает, собственно, переводчик, а не привлечённый аппетитным гонорарным благоуханием "толмач".
Как выяснилось в дальнейшем, по прочтению, качественные различия между предисловиями, сочинённых интерпретаторами и транскрипторами практически отсутствуют. Микушевич видит в бенновом "Морге" полемику с "Падалью" Бодлера; перескакивает с биографических, скажем сильнее, психологических фактов — от конфликта с отцом на рациональную, естественно-научную карьеру Бенна; с вульгарного нигилизма Маяковского к превозмогающему апатию и деменцию современности нигилизму Ницше; сперва цитирует четверостишие из резко контрастирующего с некрофилическим экспрессионизмом стиха:
И значит, когда примета
распада видней в ночи
перед концом света
крепче держать мечи
И сразу же добавляет, - “Героическая позиция Готфрида Бенна не приемлет пафоса <...>”.
Всё это, разумеется, не слишком серьёзные погрешности, едва ли могущие отторгнуть читателя от основного содержания книги. Но этот очерк выявляет, как нам представилось, крайне важную тенденцию для российского перевода в целом, - мягко и ненавязчиво скрыть непримиримый конфликт манифестационизма и креационизма, подобный кровавой распи полов, женского и мужского, у Бахофена и франкофонных «проклятых поэтов».
В поэзии Бенна, и в гораздо большей степени, - поздней, а не экспрессионистского периода, этот конфликт вошёл в стадию, когда побеждённых тащат прочь с поля брани — одних в лазарет, других, кому повезло меньше — в братскую могилу, смрадную канаву, уже доверху полную трупов. Евгений Головин, чьё эссе "Чувство Я" наши слушатели уже наверняка прочли в номере газеты «Завтра» от 24 марта 2010 года, намечает наш путь — вдоль окопов, траншей, руин, поспешных захоронений.
Евгений Головин воссоздаёт перед нами панораму, вернее, череду вращающихся вокруг оси ego серию панно, - выразительные, обескураживающие точностью и пластикой сцены разлук, расставаний, потерь. Поэтическое ego отчаянно желает воссоединиться «хоть с кем-то», слиться с безразличным ландшафтом, стать его статуарным элементом, понимая, - все эти чудесные трансформации суть фикция, оптический фальсификат. В буквальном смысле, патетика строк стихотворения "Синтез", - "Но я — самая тихая звезда, / я озаряю собственным светом / свою собственную ночь", - не мироощущение, но миросозерцание; не живое участие, подобное итогу ритуала инвокации-отожествления, но повсеместная и фатальная "позиция наблюдателя". Сперва она представляется занимательной для тех, кто субъект-объектным, интерактивным, вниманием оказался обделён; по прошествии многих человеческих лет уставший от беспрестанного наблюдения индивидуум всё равно содрогается фаустовской речевой конвульсией, - "Остановись, мгновение".
И там, где французские символисты и германские экспрессионисты с небольшим интонационным различием повторяли вслед за персонажами Гёте заветную фразу, Готфрид Бенн как будто устало отмахивается свёрнутой в трубку газетой от тягостных воспоминаний, от судорожно-невралгических позывов психики того самого "фаустовского человека", изнутри повелевающему каждому последнему модернисту заунывно стенать, - "всё в прошлом, а если нет — всегда к твоим услугам аптека, улица, фонарь". Да, это очень существенное различие поэтики Бенна от современных ему "моделей письма", фундаментальное Unterschied стиля; несмотря на декларативную мизантропию, большинство коллег Бенна совершенно искренне переживали за своих героев и героинь. Известная антология "Сумерки человечества" на три четверти из бытоописаний "от первого лица" жителя крупной метрополии с повышенной чувствительностью. Иными словами, из предупреждений и назиданий так называемым современникам о том, что их якобы погубит; однако, потенциальный и актуальный читатель "Die Menschheitsdämmerung" оказался твёрдолоб и толстокож, обличающий диагноз только пощекотал его всепобеждающую витальность. Мы ведём не к тому, что авторам, собравшимся в антологии, следовало бы писать злее и циничнее, тем более, их нервическая болезненность и ранимость в конечном итог их свела со света, как Георга Тракля. В немногим лучшем случае — как Августа Штрамма, русской пулей близ Днепровско-Бугского канала.
По современным критериям, ранние, времён крохотной книги, почти брошюры "Морг", стихотворения Готфрида Бенна не были намеренно, цинически, оскорбительными. Иное дело, что "физиологизм", где Бога в космосе-человеке ищет не циркуль (Борхес), а хирургический скальпель, Бенну очень скоро наскучил. Скоропалительный и напрасный вывод, - потому что нет открытий чудных в аутопсии; копнём поглубже, представив работу патологоанатома интерактивной, из чего последует вывод - всесторонне одарённый дел постмортальных мастер способен и в livores cadaverici (трупных пятнах) узреть образ божий и вечности частицу в гложемых червями печени и сердцах находить. И нельзя не заметить - в ранних стихотворения Бенн зарекомендовал себя полярной противоположностью Селина и многих других западных врачей-писателей. Луи-Фердинанд отзывался о туберкулёзных диспансерах и своей врачебной практике в целом, с неизменной брезгливостью; так писатель мстит нелюбимой, но дающей основной заработок профессии.
Готфрид Бенн таковой мстительностью не страдал, и за исключением "Негритянской подстилки" [у Микушевича — мягче, "невесты"; стихотворение, вероятно, написано в эпизод крайнего раздражения], образцового шовинистского стиха, к внутренней человечье мерзости обращался строго по делу. Ему, примерному уроженцу естество-испытательского столетия, о чём он без малейшего смущения признавался и сам, было интересно, что, как можно и нужно сотворить с человеческой природой, чтобы... спектр "производных" от невыносимой жестокости ускользающего под давлением сущего бытия слишком широк, чтобы перечислить даже малую часть. В период учёбы в Берлинской Военно-медицинской Академии и немногим позже, до начала 20-х годов, Бенн постигает одну из основополагающих истин XX и XXI столетий — современные ему существа гиперактивны, так сказать, "перестимулированы". Они обожают совершать Поступки с заглавной буквы и не менее того, только и ждут мельчайшего, сиюминутного мотива, немедленно возводимого в десятикратную степень, маркированную "судьбой".
До "эры фашизма", ограничившейся двенадцатью годами, германский экспрессионизм постигла незавидная участь диссоциации, "страшней" которой только Союз Писателей при ЦК КПСС. Франц Верфель, Курт Хиллер и Вальтер Газенклевер и другие после первой мировой не нашли ничего лучшего в качестве некролога коллегам изобиловать пацифистскими сочинениями, благодаря чему их опубликовали в СССР; как эталон подобных "назиданий соотечественникам" — сонет Эрнста Вальдингера "Комета Галлея", процитируем:
Как смеялись мы в весёлой Вене -
Перед самой первой мировой -
Над людьми с подзорною трубой,
Ждавшими всемирных потрясений
Весть об истребленьи поколений?
Что вы, предрассудок вековой!
Ведь когда летела над Землёй,
Мы не знали, что живём в геенне.
Мы забыли грохот орудийный...
И не нами газ придуман был —
Тот, что вскоре Францию душил.
Мы забыли, от кого единый
Род ведем — от Каина. И нет,
кроме нас, убийственных комет.
Автор данных строк в 38-м эмигрировал в США, где дожил профессором германистики какого-то нью-йоркского университета до 1970-го. На Родину он так и не вернулся.
Некоторые продолжали по инерции публиковаться в журналах «Der Sturm», издававшийся Гервартом Вальденом в 1910~1932 годах и стремительно левеющем «Die Aktion», читать свои вирши в «Неопатетическом кабаре» и «Кабаре Гну», не замечая, как пышное угасание с артистическими судорогами уступает место "литературному активизму". Приблизительно тому же самому, что наблюдается в нынешних сетевых и офлайновых "тусовках". Как выясняется Готфридом Бенном, и, стало быть, нами тоже, поэт, в своё время удостоившийся брани Платона άνθρωπος της τέχνης за безответственность и непослушание, допустимое лишь для богов, в аспекте регресса и дальнейшего ухудшения ситуации в XX веке стал не менее, а то и более зависим от внешних влияний, ситуативных тенденций, и, конечно же, политики. Готфрид Бенн весьма прямолинейно высказался по поводу сорвавшего аплодисменты литературного "цвета" Германии Сергея Третьякова, - "тип литературного чекиста". Благодаря подобным фигурам, добавим мы, ощущение Abendland, переведя на русский свободно, - драматическое переживание заката культуры, но не цивилизации, превращается в первомайскую демонстрацию или предвыборную лихорадку. Торжественное молчание у могилы павшим товарищам становится экзальтировано-непристойным пионерским салютом.
Естественно, Бенн экстремально, хотя и безмолвно, преимущественно, противился социальному тендированию. Напомним, на протяжении всей жизни Бенн не оставлял врачебную практику, и то, что происходило в период с 20-х на 30-е годы прошлого столетия наверняка представлялись ему клинической картиной с "плачевным" состоянием всех без исключения пациентов. Это отчасти объясняет симпатии Бенна к началам III Рейха, - феномен Schicksalsrausch (опьянение судьбой), упоминаемый Томасом Манном, в понимании Готфрида должен был стать не методично-унылой партийной чисткой, но качественным обновлением человеческой природы.
Нельзя вообразить, на основании поверхностного знакомства с многими поэтическими фантазиями, от Гёте и Гёльдердина до Гейма, Георга и Голля, Ивана, чьё настоящее имя — Исаак Ланг, что понимание человеческого естества Бенна немногим отличилось от вышеупомянутых "легенд", мечущихся от первобытного ужаса к бестолковому восхищению любым намёком на "преданья старины глубокой" и обратно.
Здесь мы подходим к центральной теме нашего доклада, - что оставил от человека креационизм. Оговоримся, не станем конкретизировать, в контексте этого доклада, главным образом, о поэтике, феномен креационизма в частности, - ислам в трёх-четырёх модификациях, единая кафолическая равноапостольская церковь, сиречь, церковь историческая, или что-нибудь другое из архонтической машинерии. Из многих, очень многих источников, от гностических преданий до неопантеизма Баруха Спинозы, чьё имя свято для естествоиспытателей, наряду с Ньютоном, Бюффоном и Гарвеем, мы знаем, что креационизм оставляет человека наедине с самим собой. Как будто "наподумать", осознать своё предназначение. Отсюда, в том числе, происходит мифологическая суперпозиция, закрепившаяся в поздних переводах Предания, - свобода воли, вставшая наперекор предопределённому алгоритму, закономерностям мироздания. После ряда блестящих побед креационистов, многие европейские мыслители, фактически, фундамент для позитивизма XIX века, в известном смысле продолжили начатый исторической церковью дискурс — конституирование конвергенции единичных человеческих волений с провиденциальными силами. Переведём на человечий с канцелярита: наука перехватила властные инициативы церкви, аналогично тому, как церковь принимала изрядно потрёпанные переходящие знамена отмирающих евразийских родоплеменных культов.
В данной метаисторической ситуации становится безразличным, чьим именем что-либо свершается и наделёно ли сущностными атрибутами, такими, как отожествление со стихиями, аллегорические образы, иконография и символизм; центральной фигурой постановляется "человек", далеко не вместивший, подобно традиционному существу, тождество с определённым сегментом космоса, суженного, оптимизированного в соответствии с этнокультурным эпифеноменом. Нет, возражает Бенн вслед за Хайдеггером, человек оказался заброшен в мiр [die Welt], причём, несмотря на оскудение ego, сохранил взрашённую креационизмом гордость, превосходно обходясь малым, но кажущейся безграничным в связи с социальным компонентом, поедающим всю его энергию и время.
Так, в поэзии германских экспрессионистов первых двух десятилетий прошлого века мы прочитываем о хищном, плотоядном и ненасытном социуме, главным аргументом которого, на упрёк в бессмысленности и беспощадности, - "а вы что хотели?"
За крайне редким исключением у писателей и поэтов в частности не находилось ответа. Находились альтернативные, нередко эскапистские варианты мотивации и поведения, которые мы рассмотрим в дальнейшем, на примере творчества Готфрида Бенна. Тем не менее, стоит упомянуть и подчеркнуть тем самым дихотомию двух типов критики и поведенческого модуса.
Консервативная критика имеет претензии, неудовлетворительные по очень многим причинам, в принципе, - рационализм будто бы упразднил, по крайней мере, способствовал упразднению сакрального, разломал дно скорлупы демиургова яйца. В процессе расколдовывания мира позитивные, "естественные" науки, не особенно деликатно поступили с мифом, вместе с ним, низвергнув в сточную канаву космоса эстетику и этику, прямо происходящую из мифа. И вообще, этику, этимологический корень которой - обычай [ἔθος] потеснила мораль, - латинская калька [moris, moralis]. Лексический симулякр, впитавший вместе с семантическим коннотатом дефиниции "нрав", - совсем не то, что и "обычай", согласитесь, - экономическую и правовую артикуляцию.
Уже во времена Цицерона нравственность, моральность превращается в синоним честности по отношению к кредитору; как верно заметил Фридрих Ницше, креационисты воспользовались одним из императивов римского права, обязывающего должников после смерти заимодавца и даже посмертно самих должников. Долги наследуются, если их некому получать, их взыскивает и непременно получит государство. Но, по поводу политики и государства консерваторы стараются всячески уйти от ясных ответов, как только речь заходит о справедливом распределении благ и прочих невразумительных концептах; проще говоря, том, что заботит каждого дрессированного обывателя, не желающего пошевелиться, пока не припечёт. Неудивительно, что консерваторы иногда робко, иногда в агрессивной манере стараются отгородиться от благовоспитанных граждан, проклинающих Ницше за панегирики тирании, Элиаде за антисемитизм и тому подобное.
С фразы о диктате экономии, между тем, начинается критика второго типа, каковой бы она ни была, - "справа" или "слева". Это экономическая критика, отталкивающаяся от того, что представители провиденциальных сил слишком много на себя берут. Парадоксальным образом, именно такая критика мало к чему приводит, ни к чему не обязывает и не принуждает; это приближенная к античным формам критика, то есть подробное описание чего-либо. Описание, подобное заключению компетентного и честного с пациентом врача, каким и был Готфрид Бенн. Диагноз, изложенный с неумолимой точностью техники, - с вами всё ясно, дальше будет ещё хуже. Вся свобода воли сужается до выбора с амбивалентно безысходными вариантами, - усугубить "индивидуальную" болезнь и социальную диффузию или оставить всё, как есть. Темпы rigor mortiis и аутолиза не существенны, пациента во втором случае просто перестают тревожить дежурные сообщения средств массовой истерии о каких-нибудь окончательных решениях того, или иного резонного вопроса.
Не стоит сразу полагать, что второй вариант несколько неудачно совпал с обывательским безразличием. Немногим позже похорон Готфрида Бенна, наследовавшие хлопотливым буржуа жители крупных и не только, метрополий, настолько привыкшие к перманентным комфорту и защищённости, стали склонны бурно выражать полный спектр чувств в диапазоне от неистового негодования до того же характера восторга, при том, ничуть не симулируя. Более того, современный человек не способен даже на самостоятельную симуляцию, ему периодически требуется веский повод, чтобы притвориться, кем угодно — слепоглухим, слабоумным, или, напротив, политически и социально активным, честью, совестью, горделивым умом малой родины и Отечества.
Поясним, почему "ничуть не симулируя" — ещё во второй половине XVIII века началась инвазия в коллективную психику дисциплинарной власти. На исходе XX столетия же властные отношения проникли в плоть и кровь, до нервных тканей индивида, чем больше, чаще и шумно аффектирующего, тем проще и эффективнее управляемого. Протест подавляется не столько водомётами и телескопическими дубинками полиции; протест давится в "эмбриональной стадии", через манипулирование системами коллективной депривации, чередование сенсорного голода с пресыщением, информирования с дезинформацией. Так, у стихийно бунтующей толпы, обезглавленной, то есть лишенной координаторов с самого начала, сродни недавним погромам в Лондоне (к слову, предсказанным ещё в 1997-м Стюартом Хоумом) перспектив нет никаких, кроме одной — вернутся к нормированному, почти повсеместно и единовременно контролируемому существованию. Примечательно, британский инцидент назван "потребительским бунтом" и ответственны за него маркетологи, не справившиеся с манипулированием, с работой на два фронта, с «векторами» рестрикций и поощрений. К поэзии это имеет отношение отнюдь не косвенное, - во второй половине XX века она трансформируется в опциональное приложение к манипулятивному инструментарию, прежде всего, музыке; от прослушивания, как такового, удаляющейся в область социальной аффектации.
Как ни скорбно это констатировать, нормированный, пусть и неважно скроенный~сколоченный мир вполне устраивает задержавшееся в сумерках человечество, а главное, звучащее утешением-ультиматумом, воспитательной угрозой в ласковых материнских тонах, - креационизм гарантировал человеку не только и не столько "жизнь вечную", сколько кардинальный отказ от манифестации, - весь этот сущий кошмар не повториться, больше никогда. Вечно отдаляющееся Великое Возвращение в данных перспективах виднеется мрачной грозовой тучей на горизонте, а то и вовсе — усиливающимся по мере приближения к безднам, во тьме которых мерещиться Второе Начало, трупным амбре. Отчего — так? Легко ответить, - предыдущие поколения не дошли, и сколько не признавай, что нынешнее — ещё хуже, стало быть, ближе к эпилогу божественной комедии, из наших постсовременников — никто не дойдёт.
Для Готфрида Бенна это были далеко не умозрительные рефлексии, - как профессионал, он работал с тотальной объективацией согласно научной методологии. Косвенно здесь оказывает влияние и венерологическое ремесло. Ежедневная практика лечения сифилиса и гонореи, посещение по долгу службы родильных домов не только притупляет чувство враждебности к полу, укрепив недоверие к иному полюсу, от мужского, конечно. Клиническая картина в государственных, этнокультурных, шире — расовых масштабах подтверждает, что от метафизики пола, вернее, от эзотерического в буквальном смысле компонента пола, в современной ситуации ничего не осталось. Селеническое марево, чёрная магнезия, менструальное колдовство, притягательные и необходимые, и в тоже время отвращающие и смертоносные не просто "израсходовали свой ресурс". Они отошли в заповедную область детерриториализованного сакрального; нестабильного, номадирующего, едва уловимого, дискретного, о котором проще сказать, оно — нигде, совсем ни-где, не характеризуя его положительным или отрицательным, безо всяких оговорок "всюду и нигде в частности", в мелочах и так далее. В упрощённом, схематическом варианте суть такова: Женщина - обаятельный сосуд нечистот, к которому томящиеся жаждой душевной в пустыне социальной поэты прежних времён припадали, чтобы затем с презрением опрокинуть, разбить, словом, унизить, а чуть позже — бережно собирать и хранить осколки. Вы помните, чем завершается стихотворение "Падаль" Шарля Бодлера:
Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты - навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй.
пер. Вильгельма Левика.
Таким образом, в большинстве случаев поэты оперируют критериями и гарантиями креационизма старой, "легендарной" модели. И Готфрид Бенн как будто прозревал, чем завершится эта наигранная драма с выспренними репликами о господстве эстетики над этикой, вечности, богах и космико-когнитивном диссонансе. А в эпилоге виднеется глумливая ухмылка очень среднего человека, зачитывающего косноязычную "мораль сей басни" с казарменным юморком.
Так называемая любовная лирика Бенна происходила из другого начала, и, предсказуемо, иначе завершается; среди его переводов нет "исповедей", чистосердечных признаний в страсти, чередовавшейся с ненавистью. Причём, спокойствие и строгая сдержанность выражения намечается когда экспрессионизм, как и подобает мертворождённому, приказал долго жить; очень многие поэты переносят из бедственной юности и студенческой нищеты постоянную озлобленность, постепенно выдавливающего высокие идеалы в пользу бессодержательной, константативной критики, опционально же — с ядовитым сарказмом или злорадным ехидством.
Этого, также важного различия не замечает Микушевич в своём очерке, противопоставив франкофонному символизму именно "Морг", насыщенный не то, чтобы злобой, - усталостью заурядного сотрудника клиники для бедняков, наяву видавшего виды, в страшном сне не снящихся каким-нибудь дальневосточным ценителям рачленёнки. А запах...
Поздние стихи, посвящённые Эльзе Ласкер-Шюлер, датчанке Элен Оттилии Овергард и Герте фон Ведемайер, второй жене Бенна, убившей себя под впечатлением от объявления капитуляции в 1945 году, как ни были бы трогательно-сентиментальны, сказав сильнее — нежны, почти неизменно завершались категоричным решительным заявлением: нам с вами не по пути.
Не оттого, разумеется, что поэт "вопиюще" горд собой и безусловно самодостаточен. Просто потому, что новые полит-экономическая и культурная парадигмы, модерновая эпистема в целом, длительных, превосходящих биологическое со-существование, традиционных отношений не поддерживает, как "устаревшую версию программы". У существа не хватит средств, чтобы расплатиться с чудесным "одолжением", особенно, если он успеет насытить доверенную ему ёмкость смыслами, происходящими из иных времён, иных культур, одним словом — из традиции. А проще сказав, с обоюдным удовольствием партнёры по адюльтеру могут мифологизировать свои взаимоотношения, но мистический флёр, апелляция к магии, и метаисторическому контексту, то есть к Преданию, рассеивается, подобно предрассветнему туману. Вот последнее четверостишие непримечательного, обыкновенного и характерного для Готфрида Бенна сочинения, озаглавленного "Твои черты".
Воздвигнутые расою Адама,
твердыни взяты штурмом пустоты,
но вслед богам, чья провалилась драма,
пусть это тоже сны — ещё и ты.
Бенна порой одолевает органический эгоцентризм: постулат "креационизм оставляет человека наедине с самим собой" становится тождественным "наедине с Ничто". И чем больше ego оставит позади, в имманентном, тем большей будет его скорбь по неизбежной утрате. Реминисценции которой преимущественно — болезненны. Так, "Только две вещи"
Проходят под гибельным знаком
розы, снега, моря,
есть две только вещи: вакуум
и меченный атом – Я
находят отклик в другом стихотворении, написанном немногим позднее, "Прощание":
Последний день: края небес в пожарах,
бежит вода, всё дальше цель твоя,
высокий свет сквозит в деревьях старых,
лишь самого себя в тенях двоя;
плоды, колосья — всё отныне мнимо,
ничто уже не важно в этот час;
лишь свет струится и живёт — помимо
воспоминаний,— вот и весь рассказ.
Итак, традиционную систему двойственных ценностей, взаимопритяжения противоположных полюсов демонтировали. Что осталось? - конечно же, власть, вобравшая основной массив "экзистенциального запустения", которое ещё и общая запущенность, нечто несравненно худшее, чем самодовольное мелкобуржуазное свинство. Готфрида Бенна не занимала эта тема и писал он о происходящем в дисциплинарном "вовне" бегло, словно на ходу подбирая рифмы и размер, нарочно неряшливо, но, как некоторые, не отводя стыдливо взгляд. Пример - что-то вроде сиюминутного замечания начала 20-х годов, "Триппер".
Кровь с гноем — зелень мирта
у женихов моча мужчин
и воздух чище спирта
и госбензин
Семейный секс лишь для порядка,
потливость ног, смывной клозет,
и набухающая складка
минет-секрет
С богами космосы и расы
желток протухший — лишь этап
Секс-Ленин слишком любит массы
во льдах — сатрап.
В конечном итоге, подобные замечания постепенно обрастают "эмпирическим материалом" для научных исследований, но их, как известно, диссертациями и монографиями не поэты пишут. За релевантными цитатами далеко можно не ходить, вот двести двадцать первая страница русскоязычного перевода первого тома трилогии "История сексуальности" Мишеля Фуко[лта]:
Эта мутация [сексуальности] располагается на повороте от XVIII к XIX веку; она открыла дорогу множеству других, из не проистекающих трансформаций. Вначале одна из них отделила медицину пола от общей медицины тела; она обособила половой "инстинкт", который даже без органических изменений может представлять собой конститутивные аномалии, приобретенные отклонения, хронические заболевания и патологические процессы. Индикатором здесь может служить "Сексуальная психопатия" Генриха Каана, вышедшая в 1846 году: с этих пор начинается относительная автономизация пола по отношению к телу и, соответственно этому, появление медицины, некой "ортопедии", которая для пола якобы характерна, - словом, открытие этой обширной медикопсихологической области "извращений", которая в скором времени должна будет принять эстафету прежних моральных категорий распутства и излишества. В то же самое время анализ наследственности поставил секс (сексуальные отношения, венерические болезни, брачные союзы, извращения) в позицию "биологической ответственности" по отношению к роду: секс не только может быть поражен своими собственными болезнями, но он может, если его не контролировать, либо передавать, либо создавать болезни для будущих поколений; он, таким образом, оказывается в основе целого патологического капитала рода.
Мы намеренно поместили эту сухую академическую цитату в доклад, поясняя, что механика регулятивной дисциплинарной системы в определённое время становится абсолютно прозрачной. Тайная гинекократия и неприкрытый гомоэротизм модерна, неоднократно сталкивающиеся друг с другом, оказались обоюдно бессильны по сравнению с властью, не имеющей ни пола, ни характера. Из внимательного прочтения трудов Фуко[лта], неоднократно сравнивавшего две модели властных отношений можно уяснить, что, во-первых, фигура и символ женщины, как ни наполняемые отрицательным сакральным, согласно лекции Евгения Всеволодовича Головина, - "камни очага". Удерживающие мужчину, к XIX веку обезоруженного, приручённого, одомашненного, не столько от осуществления деструктивных амбиций, сродни "всё сжечь, убью родных - убью друзей", от растворения в Ничто. Казалось бы, что дурного в окончательной и бесповоротной ликвидации ставшего без кое-каких мелочей никчёмным существа?
Дурного, как бы то ни было, предостаточно: последовательная методичная ликвидация позволила дисциплинарной власти незаметно подменить манифестацию — серийной репродукцией, причём, конвейерное производство оказалось более выгодным инструментом, вытесняющим особенно тяжело контролируемых, с трудом принуждаемых и склонных отчаянно сопротивляться подавлению. А это, между прочим, творческая элита не в худшем значении дефиниции, - это поэты и писатели, действительно пишущие, а не комбинирующие цитаты, ассимилируя литературу с "клиповым сознанием" и бегущей новостной строкой; художники, которые пишут тож. Маслом и темперой. Кистью, вручную — не для того, чтобы щегольнуть анахронической техникой, чтобы не опосредственно передать своё содержание, исполнить своё предназначение. Тем временем, как [пост]современный художник не обходится без цифровой обработки не потому, что ему не достаёт средств традиционного набора, - потому что кроме обслуживания инструментов обработки преимущественно готовых внешних форм другого функционала у него нет. Но, довольно перечислять, добавим к тому, что даже подражатели ключевым фигурам искусств прошлого просто вымерли, как некредитоспособные да ещё и не слишком привлекательные для воспитанных в дисциплинарном аспекте представительниц иного пола. Сообразительной женщине в данной ситуации не оставалось ничего другого, как затаив дыхание, наблюдать за тем, как мужественное ego заволакивает сумрачная пелена, да и сама она исчезает, вслед за супругом или любовником, уступая место каким-то вздорным, кичливым "отпрыскам железного века". Фактически, в поздних стихотворениях Бенна нет принципиальной разницы, кто и что прочтёт, вслух ли, про себя, в интимной или публичной обстановке, чувство "я" тотализуется, глубже того, действительно любящие не делят друг с другом ego, они оба привносят свой вклад в индивидуальное, то есть неделимое, естество:
Все вытекали из единой раны
и преломляли хлеб во славу бытия,
и час медлительный и плавный
когда-то окружал потерянное "я"
Во-вторых, эмансипация женщины, привычный для модерна объект насмешливой злобы — вторичный, если не третичный процесс, сопряжённый с дисциплинарной властью, изобретённой вполне себе мужчинами. Первыми дисциплинарными диспозитивами, с периодическим, за несовершенством техники наблюдения, надзором и доносительством, в средневековой Европе стали и остались, в общем-то, мужские монашеские ордена и их общины. Собственно, дисциплинарный трансгендер возник из вполне мужского желания контролировать, и, при случае, подавить женщину, - в традиционных эпистемах отдельно прописано, что контролировать и ситуативно подавлять женщину довольно сложно. Sic, модерновые поэты в большинстве своём обращались к женщине в жанровом диапазоне от элегии до лимерика с откровенно регулятивными целями: надавить на жалость, перенаправить материнский инстинкт, произведя впечатление неисправимо инфантильного субъекта, кое-где поклеветать, посмеяться над очередными расшибленными вдребезги чувствами, что немедленно следует запротоколировать в записной книжке.
Готфрид Бенн ещё в первых своих книгах дал понять современному читателю, что повторять популярную в творческих кругах со времён поздней (галантной) рыцарской поэзии манеру он не станет. Как не стал он пробовать выскрести из современности последние крохи архаики и традиции, понимая, что их уже не осталось, - модерн вступил в свою завершающую фазу, избрав путь самоистребления, опустошения, питая тем напрасные надежды, что когда-нибудь переиграет эту неудавшуюся партию. Тем не менее, вопреки многократно манифестируемому недоверию к надежде на реванш, Готфрид Бенн не оставляет своих трудов. Более того, в период беспросветного отчаяния, - поражения за поражением, вплоть до капитуляции, обращается к темам, во второй половине XX века угасающим, в том числе — вытравливаемым, как Эзра Паунд в Госпитале Святой Елены. Помимо частых аллюзий к эллинской поэзии, в собрании сочинений Готфрида Бенна обнаруживаются фрагменты европейского эпоса, канонический перевод "Прорицаний Вёльвы" - произвольным чередованием строк четырехстопного дактиля, амфибрахия и анапеста, а не прозой и, что ещё хуже, хореем. Это свидетельствует, уточним, не о так называемым широких интересах поэта, деятельный интерес в итоге вырождается в праздное любопытство; в целом творчество Бенна — достойный ответ на тщетную просьбу, обращённую к миру победившего creatio ex nihilo, - "наполните меня содержанием". И отвечает Бенн с аристократической надменностью: нет уж, сделайте сами. Quid? - а не всё ли равно? И с какой стати поэту уровня Готфрида Бенна объясняться открытым текстом, что он остаётся последним знающим — не веруя.
Вопрос, заданный заголовком и последней строчкой в стихе так и остался безответным.
Все живет, в чем старая основа
проявляет новые черты,
все проходит, что б начаться снова –
Ну, а ты – ?
