Прежде всего, необходимо обратить внимание на некоторую тождественность процессов, происходивших в культуре европейских стран того времени. Для многих писателей и философов Первая мировая война стала не только вооруженным столкновением, но попыткой осознать истинное предназначение своей нации и государства, их глубинную суть и вселенские задачи. Напряженная реальность войны становилась истинной реальностью, разрушая своей динамикой иллюзорные ценности, возвращая мир к суровому и простому ощущению бытия. Идеи Нового Средневековья в той или иной форме, как попытка воплощения традиционных идеалов в современности, отличает таких авторов как Николай Гумилев, Шарль Пеги, Габриэле д’Аннунцио, Федор Сологуб. Необходимо также отметить, что Первая мировая война была последней войной, в которой еще сохранились какие-то элементы войн прошлого — уважение к противнику, своеобразный воинский этикет и эстетика, затем окончательно разрушенные системой массовых армий и разнузданной примитивной пропагандой идей мнимого превосходства отдельного класса или наци.

Именно поэты-воины, “последние рыцари”, про которых можно сказать словами Фридриха Ницше: “Возможно они из позавчера, возможно из послезавтра, но никак не из сегодня”, стали максимально концентрированным воплощением тех идей и стиля, которым, на наш взгляд, принадлежит будущее.

Юнгер не мог опереться на существующее государство и культуру - Веймарская Германия была безнадежно далека от имперского и героического типа цивилизации. Поэтому в его произведениях дается путь реализации героических взглядов через уничтожение “современного и временного” во имя создания новой иерархии, воздвигнутой на вечных принципах.

Отчасти книги Юнгера можно назвать реакцией на послевоенное разочарование и пустоту, желанием разрушить призрачные формы кажущейся реальности, чтобы добраться до священной сути путем героического действия. “Наша надежда - на тех молодых людей, которые страдают от лихорадки, пожираемые зеленым гноем отвращения, на те молодые души, которые, будучи истинными господами, болезненно тащатся сквозь строй свиных корыт. Наша надежда - на их восстание, которое потребует великого разрушения мира форм, которое потребует взрывчатки, чтобы очистить жизненное пространство во имя новой иерархии”. Стиль Юнгера однозначно определяется его концепцией героизма и милитаризма, в которой, по словам А. Мелера, “за защитой национальных территорий на заднем плане ощущается присутствие более глубинной потребности - ностальгии по иной, более напряженной, более цельной форме жизни”.

Биография Эрнста Юнгера является важным материалом для исследования его творчества. Как и многие другие писатели он участвовал в Первой мировой войне. Но для Шарля Пеги война закончилась в первые же дни боевых действий, и его писательское искусство и напряженная мистическая проповедь явились как бы предвозвестником его собственной судьбы. Габриэле д’Аннунцио сражался в небе над Италией уже будучи всемирно известным писателем. Война стала важным, может быть главным элементом его биографии - он приобретает славу национального героя и трибуна, призвавшего Италию взяться за оружие (это событие слегло в основу стихотворения Н.С. Гумилева “Ода д’Аннунцио”), лихого кондотьера, который во главе добровольцев захватил город Фиме и более года был в нем единственным правителем. Собственно, военные действия явились дня Аннунцио формой личной реализации того героического идеала, который был обозначен в его произведениях. Военные стихи Гумилева были, по сути дела, развитием воинского пафоса его творчества, и война, являясь крайне важным элементом его биографии солдата и художника, не стала исходной точкой его поэзии. В отличие от них Эрнст Юнгер как писатель сформировался под прямым влиянием событий Первой Мировой войны. На фронт он попал почти мальчишкой, был несколько раз ранен, отличался невероятным хладнокровием и храбростью, после одного из ранений был отправлен на офицерские курсы. Будучи уже лейтенантом, за один из боевых эпизодов получил довольно редкий высший прусский военный орден Pour le merite. За все время войны всего четырнадцать лейтенантов получили его, двое из них стали известными военными - генералы Роммель и Шернер, и один писателем - Э.Юнгер. Именно события Первой мировой войны легли в основу первых произведений Юнгера - его наиболее известная повесть “Среди стальных бурь” была основана на фронтовых впечатлениях автора. Она принесла Э.Юнгеру литературную известность, а в годы Веймарской республики она была второй по общему тиражу после “Буденброков”. Стиль и дух фронтовой прозы Ювгера зачастую противопоставляется романам Э.М. Ремарка. “В Германии начала послевоенного периода широкой известностью пользовался Э. М.Ремарк, автор печально известной пораженческой книги “На западном фронте без перемен”, но в ней существовал и “анти-Ремарк”, исповедовавший веру воинов, для которых война как опыт была “не тем, что их разрушило даже если снаряды их пощадили” (слова Ремарка), но скорее испытанием, которое в лучших стало началом процесса очищения и освобождения. Аналогичные идеи высказывали Томас Манн, Г. Фишер, но прежде всего Эрнст Юнгер, который до того как стал писателем, ушел на фронт добровольцем, где получил множество наград и еще больше ранений. Для Юнгера Великая Война была разрушительной и нигилистической лишь по отношению к риторике, “идеализму” громких лицемерных слов, буржуазной концепции жизни. Для других она наоборот стала началом “героического реализма”, закалкой, в которой “в стальных грозах” обрел форму новый тип человека, которого описывает Юнгер и которому, по его словам, принадлежит будущее” (Ю.Эвола).

Главным отличием между произведениями этих авторов являлось прежде всего их отношение к самой войне - отрицательное у Ремарка и героическое восприятие войны Юнгером. Романы Ремарка изображали духовный мир и психологию разочарованного интеллигента, чей мир ценностей разрушен войной, воплощали интеллигентскую рефлексию. Тогда как в произведениях Юнгера находил свое выражение живой опыт войны, духом и ценностями которой жили фронтовики. Юнгеровская проза пробуждала патриотизм, гордость за солдат, честно и до конца исполнивших свой долг перед родиной, пробуждала романтическое отношение к войне. Романтика войны, чудовищного напряжения моральных сил человека, преодоления трудностей, романтика героического составляют основной пафос не только фронтовой прозы Юнгера, но и его более поздних произведений. Собственно дня Юнгера война воспринимается не “по горизонтали”, а “по вертикали”, то есть не только как сражение за определенные территории, а как испытание человеческого духа, который только в огненной реторте войны приобретает свою истинную чистоту и силу. Анти-практическое восприятие войны составляет одну из важных особенностей Юнгера и сближает его с Шарлем Пеги, Николаем Гумилевым и Габриелем д’Аннунцио, которые также на первое место ставили иррациональную духовную ценность войны. Для исследования Юнгера очень важна его оценка опыта и значения войны. Вслед за Ницше Юнгер был убежден, что война - это самое естественное проявление человеческой жизни, без войны начинают преобладать застой и вырождение, только в войне народ может обновиться, обрести динамику. В этом Эрнст Юнгер близок к Маринетти, который в “Манифесте футуристической политики” называл войну: “единственной гигиеной мира”.

Следует отметить, что идеи “военного возрождения” были высказаны не только Юнгером, но и другими авторами, которые с надеждой восприняли начало войны, полагая, что она станет толчком к образованию новой, более совершенной культуры. Среди них можно назвать Александра Блока, в статье “Интеллигенция и революция”, писавшего, что “казалось минуту, что она (война) очистит воздух”, философа Владимира Эрна: “Давно, давно уже, быть может с Куликовской битвы мы не знали такого единства духа и плоти России, такого изумительного созвучия между ее глубочайшими верованиями и ее внешним историческим действием. На новое дело согласным порывом Россия поднялась как на подвиг и жертву, смиренно приняв веление промысла”. Федор Сологуб, подчеркивая культурное, духовное обоснование военных действий отмечал, что: “Мы - не Запад и никогда Западом не будем. Мы восток религиозный и мистический, Восток Христа, предтечами которого были и Платон, и Будда, и Конфуций”. (Необходимо отметить, что Запад в данном случае понимается не географически, но как особый тип рационалистической буржуазной цивилизации, окончательно сформировавшийся в девятнадцатом веке). Любопытна также оценка Первой мировой войны Томасом Манном в романе “Доктор Фаустус”. Описывая начало войны Манн подчеркивает общее чувство подъема, охватившее Германию: “...война была воспринята прежде всего как подъем, как великий исторический акт, как радостное начало похода, отказ от обыденности, освобождение от мирового застоя, сделавшегося уже невыносимым, как призыв к чувству долга и мужеству, - словом как некое героическое празднество”. Он подчеркивает особую миссию войны: “Если война более или менее отчетливо воспринимается как всеобщая кара, когда каждый человек, да и каждый народ готов проявить мужество, искупая кровью своей слабости и грехи эпохи, в том числе свои собственные слабости и грехи; если война представляется чувству жертвоприношением, благодаря которому совлекаешь с себя ветхого А дама и в ладу с миром добиваешься новой, более достойной жизни, то обыденная мораль преодолена, она умолкает перед лицом чрезвычайных обстоятельств”.

Необходимо добавить, что чувство подъема, охватившего европейские нации в начале войны отражено также в романе Луи-Фердинана Селива “Путешествие на край ночи”, где дана зарисовка того воодушевления, которое охватило Францию. “Тут как нарочно, мимо кафе, где мы окопались проходил полк; впереди, верхом, командир, здорово симпатичный и, видать, парень - ухо. Меня так и подкинуло от энтузиазма. <...> Да уж патриотов тогда хватало!”. Следует также отметить анти-цивилизационную позицию Селина, тотальный скепсис по отношению ко всему обществу, в рамках которого война является наиболее сгущенным проявлением зла и дисгармонии.

Говоря о Томасе Манне, стоит упомянуть отдельные факты его биографии, как например, ссору с братом Генрихом, который выступил с гуманистических и либеральных позиций, опираясь на западные модели устройства общества и культуры. В противоположность ему Томас Манн отстаивал немецкую уникальную традицию, опубликовав эссе “Наблюдения аполитичного”, своего рода документальное отражение духовного состояния немецкого общества. Основным положением эссе становится мысль, что “тот, кто хочет сделать из Германии буржуазную демократию в западном смысле и духе, тот лишает ее наиболее прекрасного, весомого, своеобразного, делает ее скучной, тупой, ненемецкой”. Любопытно отметить сходство русской и немецкой мысли в отношении уникальности и целостности собственных национальных культур, и угрозе им со стороны “западных” влияний. (Стоит упомянуть об “антизападнических” взглядах таких разных писателей, философов, и политических деятелей как Федор Достоевский, Константин Леонтьев, Эрнст Юнгер, Готфрид Бенн. Примечательны также слова Томаса Манна о том, что единственным подлинным желанием его сердца является мир с Россией, которую он также считал страной “культуры”, и высказывался в том смысле, что следует воевать и дальше со странами цивилизации, политики, буржуазии. Подобно Достоевскому и Леонтьеву, отстаивавшим особый путь России, ее несовпадение с западной моделью общества, Томас Манн заявлял, что Германия по своему существу, и в соответствии со своей миссией - это страна протеста против Запада, против держав “цивилизации”. Соответственно певцы цивилизации для Т. Манна - это писатели без национальных корней, без чувства национальной почвы, они по существу занимаются интеллектуальной проституцией. Цивилизация - это порождение западного торгашеского индивидуалистического духа, а культура - это органически присущая народу форма общности, совокупность национальных ценностей, восходящая к духовности и романтической традиции в противовес западной традиции рационализма, присущей западным демократиям.

Достаточно интересно проиллюстрировать это положение Томаса Манна мнением Федора Михайловича Достоевского, высказанного им на страницах “Дневника Писателя”: “Новая еще, мечтательная грядущая форма крайне западного мира, т. е. обновление человеческого общества на новых социальных началах - эта формула, <...> вдруг в последние годы изменяет свой вид и ход своего развития и решает: оставить пока теоретическое определение и воссоздание соей задачи и приступить прямо прежде всяких мечтаний к практическому шагу задачи, т.е. прямо начать борьбу: а для того - положить начало соединению в единую организацию всех будущих бойцов новой идеи, т.е. всему четвертому, обойденному в 1789 году сословью людей, всем неимущим, всем рабочим, всем нищим, и, уже устроив это соединение, поднять знамя новой и неслыханной еще всемирной революции. Явилась Интернационалка, международные сношения всех нищих мира сего, сходки, конгрессы, новые порядки, законы, - одним словом, положено по всей Старой Европе основание новому status in statu, грядущему поглотить собой старый, владычествующий в крайне западной Европе, порядок мира сего. И вот, в то время как это свершалось у противника, гений Германии понял, что и германская задача, прежде всякого дела и начинания, прежде всякой попытки Нового Слова против перевоплотившегося из старой древне-католической идеи противника - закончить собственное политическое единение, завершить воссоздание собственного политического организма и, воссоздав его, тогда только стать лицом к лицу с вековечным врагом своим. Так и случилось: завершив свое объединение, Германия бросилась на противника и вступила с ним в новый период борьбы, начав ее железом и кровью”.

Это высказывание Достоевского важно для осознания некого общего лейтмотива в произведениях многих немецких писателей и философов - идеи об особой роли Германии в европейской истории, о Германии как хранительнице немецкого национального мифа, противостоящей гибельным влияниям “западных” теорий распада и всеобщего обезличивания. Данное противостояние западного мира и Германии актуально в начале девятнадцатого века, когда в Германии возникает школа иенских романтиков - мистиков, поэтов и рыцарей, чьи взгляды на культуру и искусство являются полной противоположностью взглядам просветителей. Эрнст Юнгер считал Новалиса, Гельдерлина и Клейста своими духовными предтечами. Их объединяла дистанция от обыденной “серой жизни”, определение искусства как формообразующего принципа по отношению к действительности, творчество с опорой на немецкие традиции, но не копирование и подражание национальным образцам, но их развитие в русле “нового идеала”. Необходимо также отметить, что интеллектуальные поиски в русле идеи консервативной революции, актуальные в 20-30 годы в Германии (в которых участвовал и Эрнст Юнгер с его теорией “нового национализма”, также основывались на уникальности Германии, невозможности ее полного слияния с “западным миром”, и необходимости поиска новых путей развития, творческом воплощении национальных консервативных традиций. В рамках противостояния “западной” модели общества принципы культуры и эстетики оказываются более важными чем собственно политические вопросы. (Вообще “политика” как таковая играет в умозаключениях “консервативных революционеров” подчиненную роль по отношению к национальной культуре, которая должна формировать государственные формы.) Так, Томасом Манном проводилось резкое различие между цивилизацией и культурой: первой - скептической и рассудочной, и второй - являющейся средоточием духовной жизни и творчества. “Цивилизация и культура, - писал Томас Манн, - это не одно и то же, это противоположные вещи, они символизируют вечное противоречие духа и природы”. Культура по Манну, - это “замкнутость, стиль, форма, определяющая духовная организация, вкус, а цивилизация - это рассудок, просвещение, скептицизм, враждебность к страстям”. Демократизация Германии означала для Томаса Манна “разнемечивание” Германии, утрату ее уникальных традиций и культуры. Томас Манн считал необходимым сохранение дистанции между духовной жизнью и политикой. Политика (в ее примитивных формах демократий двадцатого века) делает человека грубым, наглым, тупым, завистливым, алчным, это неизбежное средство тотальной демократии. Томас Манн писал: “Я не хочу политики, я хочу профессионализма, порядка, приличия”. Демократия, как тотальная система , навязываемая всем государствам без учета их национальных и культурных традиций, отрицалась Томасом Манном. “Я ненавижу политику, демократию, они несут общее зачумление национальной жизни”. Чувства Томаса Манна по поводу неудачного окончания войны и заключения позорного Версальского мира достаточно полно иллюстрируют следующие его строки: “Что Каносса по сравнению со сценой, которую должен изобразить германский кайзер перед Антантой! Нужно созерцательно соглашаться, фанатически бодро читать Шпенглера и осознавать, что победа Англии и Америки означает цивилизацию, рационализацию, утилизацию Западной Европы, что является судьбой всех стареющих культур”. Неприемлемыми для Томаса Манна являлись такие черты современной демократической системы как прогрессистский рационализм, приводящий к нивелировке культуры и духовной жизни общества, рационализм, прагматизм, которые уничтожали в немецком народе его особый дух и традицию, лишали жизнь Государства и личности Высшего обоснования. Особо выделяет Томас Мани такие качества немецкой нации как способность переносить страдания и жестокость, которые создали общественный климат, способствовавший процветанию аристократического порядка, культурной дистанции и иерархии. Эти немецкие особенности в “Наблюдениях аполитичного” выставлялись как достаточное основание для великих достижений Германии под руководством истинно национального вождя. (Стоит отметить ключевое значение таких понятий как “иерархия”, “аристократия” для многих писателей и философов конца девятнадцатого - начала двадцатого века.)

Возвращаясь к творчеству Эрнста Юнгера, необходимо подчеркнуть, что его осознание процессов, происходящих в политике и обществе, его взгляды на особенности устройства немецкой культуры во многом совпадают с вышеизложенными. Особенно важно отметить, что Юнгер, так же как и Томас Манн отрицал плоский рационализм “политики”, считая необходимым вносить в нее эстетическое начало. Искусство у Юнгера является идеей, которая обретает форму в окружающей действительности. Данный тезис сближает его с Маринетти, писавшем об эстетике войны, и также стремившегося к некой “новой целостности” искусства и политики. У Юнгера война выступает как искусство, которое должно приносить эстетическое наслаждение. Не мир, а война - этот тезис наиболее актуален для определения юнгеровского видения будущего. Совершенство вооружений должно было придать грядущим войнам гигантский размах - симфония огня и стали, величайшее испытание для человеческого духа - таковы черты утопии Юнгера. Война предстает у Юнгера (в отличие от Томаса Маша) не как вынужденная необходимость, но как самоценное действие, в ходе которого уничтожается все временное и наносное и обнажается истинная суть вещей. Воин в романах Юнгера свободен от старомодного национализма и патриотизма - он являет собой новый тип, близкий по духу к рыцарям Средневековья, исповедовавшим духовную ценность войны. Собственно политическая позиция и деятельность Юнгера была прямо связана с его художественным творчеством. Его радикализм по отношению к современной ему Веймарской Германии, критика “западного общества потребления” снискала ему сторонников как в левых, так и в правых кругах. В своей оценке необходимости ориентации на национальные ценности он совпадал с таким философом как Освальд Шпенглер. Тем не менее, Юнгер, по праву считая себя идеологом консервативной революции, в дальнейшем не участвовал в формировании официальной идеологии и пропаганды Третьего рейха. Можно отметить определенное сходство с позицией Готфрида Бенна, также удалившегося, отчасти вынужденно, от активного участия в политической и культурной жизни Германии вскоре после прихода Гитлера к власти. Следует отметить, что большинство консервативных революционеров не приняло национал-социализм в гитлеровской интерпретации. Причины этого, возможно кроются как в поверхностной, ущербной реализации правых идей руководством Рейха, так и в личных амбициях Гитлера. Следует отметить и отсутствие сколько-либо последовательной и преемственной национальной идеологии национал -социализма, которая полностью замыкалась на личности фюрера и, как правило, исходила из конкретных требований ситуации и политической конъюнктуры. Следует также отметить, что рутина “реальной” политики была чужда Юнгеру, который всегда был прежде всего романтиком и воином, искателем приключений. Особого упоминания заслуживает юнгеровская апологетика употребления наркотиков. Следует отметить, что наркотики воспринимались многими людьми искусства того времени иначе, чем сегодня. Относительно узкий круг “посвященных” в ирреальные грезы, своеобразная сложная эстетика и философия, анти-эгалитарный характер этого опыта формировали иной взгляд на наркотические препараты. Употребление наркотиков понималось как экстремальный духовный опыт, возможность взглянуть на мир в ином ракурсе. Освобождение от серой череды будней, прыжок из расчерченной как географическая карта Европы в разноцветный, как бы просвеченный изнутри, туман Востока, за горизонты настоящего... Следует отметить, что ни Николай Гумилев, ни Шарль Бодлер, ни Теофиль Готъе, ни Клод Фаррер, ни Эрнст Юнгер, размышлявшие над опытом употребления наркотиков и посвящавшие описанию наркотических видений свои произведения, не были наркоманами. Исходя из опыта распространения наркотиков в широких слоях общества в семидесятые годы двадцатого века, мы вполне можем отметить, что маргинальный характер этого явления чужд по-своему притягательной атмосфере грез предыдущей “эпохи опиума”.

В отличие от Томаса Манна или Ивана Ильина, Эрнст Юнгер не покинул Германию и принял участие во Второй мировой войне. Но боевые действия на этот раз отступают на второй план, уступая место философским размышлениям. В прозе Юнгера периода войны отсутствует пропагандистская риторика и пренебрежение к русскому противнику. Считая антиславянскую агитацию “неумной”, Юнгер видит в России не врага Европы, а скорее некую прародину, средоточие Европы и Азии. Эти настроения нашли свое выражение в “Кавказском дневнике”. В декабре 1942 года он помечает в дневнике: “Мне казалось, что я на родине; было такое чувство, что я уже часто бывал на этих склонах, поросших дубками. Кавказ - это не только древний очаг народов, наречий, рас; в нем, как в старом шкафу, покоятся также животные, растения, картины пейзажей дальних областей Европы и Азии”. По сути дела, в своем отношении к России Юнгер продолжает прусскую традицию, следуя взглядам Бисмарка и Вильгельма Первого, считавших союз Германии и России необходимым условием своей политики. В данном контексте интерес представляет иное, чем у нацистов, юнгеровское определение расы, которая понималась им не как исключительно биологическое, материальное и внешнее единение, но как своеобразное метафизическое единство, “сверхидея” нации. По поводу пропаганды расовой исключительности он писал: “Плохую расу можно узнать по тому, что она стремиться возвеличиться, сравнивая себя с другими, а другие нации унизить, сравнивая их с собой”.

Роман “Гелиополис”, написанный Юнгером после окончания Второй мировой войны, представляет собой новый этап творчества писателя. Пользуясь формой утопии - действие романа происходит в далеком будущем, после “великих огневых ударов”, писатель создаст сложный образ грядущего. “Каждое государство обречено на утопию, когда рвется его связь с мифом. В ней оно обретает самосознание стоящих перед ним задач. Утопия - проект идеального плана, которым определяется реальная действительность. Утопия - закон нового государственного устройства, ее невидимкой вносят на штыках солдаты.” В отличие от многих произведений этого жанра “Гелиополис” не является условной схематической конструкцией, созданной для выражения определенной идеи (как, например, плоский и пошлый роман Оруэлла “1984”, где все герои, по сути дела, демонстрируют собой “ужасы тоталитаризма”). На наш взгляд, роман представляет собой своеобразную художественно-философскую квинтэссенцию правой идеологии, со всей ее изысканной эстетикой и сложностью проблематики. Не считая возможным в данной статье подробно останавливаться на содержании и идее романа, мы, тем не менее хотим подчеркнуть новаторство Юнгера, сумевшего не только воплотить в художественном тексте правое мировоззрение, но и творчески развить его.

В заключение мы хотели бы отметить, что философские и эстетические взгляды писателей, упомянутых в данной статье, актуальны сегодня не только с точки зрения истории литературы, но и как фундамент нового искусства, которому, на наш взгляд, принадлежит Будущее.

Как будто серой паутиной затянуло парламенты, кремли, дворцы, рейхстаги. Победные трубы герольдов заменили бесформенные кипы газет, песни боевых рогов - тусклая мякоть передовиц. Время утратило свои знаки - оно больше не отмечалось звоном колоколов, не проступало на циферблате, выхваченное лучом рассвета перед началом штурма, не звенело в ритмичном движении машин дредноута, разрезавшего стальными мачтами багровое заревое небо. Рассеченное и рассортированное, оно скользило в конторах и банках, уподобляясь деньгам с мельканием цифр... Война перестала быть поединком равных, героическим действием - она стала операцией по чистке территорий, экономической блокадой, ударами с воздуха... Серые расплывчатые президенты как чудовищные аквариумные рыбы плавали в грязной мути телевизионных экранов.

Но где-то в глубине земли, под сухой травой, сожженной пламенем зимнего заката, внутри мерзлой темно-красной глиняной почвы, лежал меч - священный символ власти, знак нового времени. Времени королей, воинов, поэтов.